Армянские современники (поэзия, проза, публикации)

[Neznakomka]

* * *
Когда вашу жизнь убогую
Нельзя отличить от ада,
Молите бога о боговом,
О кесаревом не надо.

И у алтаря высокого
Не толстые свечи жгите,
А просто поймите богово
И кесарева не ждите.

Такое уж дело -— многого
От ближнего не просите,
Любите его за богово,
За кесарево простите.

Карен Сейранян

[Neznakomka]

* * *
Ты ищешь смысла, а его
По сути дела нет,
И от желанья твоего
Не станет лучше свет.

Но ты не можешь не искать,
Не можешь не желать,
И этот мир тебе таскать,
Как тягостную кладь.

Ты ищешь смысла, но поверь,
У каждого он свой:
Кому-то нравится свирель,
Кому-то — волчий вой.

И хорошо, быть может, тем,
Кто, отправляясь в путь,
Не напрягается совсем
И не вникает в суть.

Карен Сейранян

[Neznakomka]

* * *
В этом, увы, непонятном мире
Холодно сердцу и разуму грустно.
Бьешься обманутой рыбкой в иле,
Когда у реки изменяют русло.

Кто-то успел и уплыл с волною —
Открыла судьба им иные двери,
Не соблазненные глубиною
Они и не ведают про потери.

А меж оголенными берегами
До удивленья вдруг стало пусто.
Не потому ли теперь под ветрами
Холодно сердцу и разуму грустно?

Карен Сейранян

[Neznakomka]

* * *
Так тихо на душе!
Ни горечи, ни гнева,
Ни юношеских грез,
Ни старческих обид.
Так тихо на душе,
Которая, как небо,
Когда оно таит
Предчувствие грозы.

Так тихо на душе!
Уснули все желанья,
И белые листы
Под дремлющим пером.
Так тихо на душе!
И лишь из подсознанья
Диктует кто-то мне,
Что скоро грянет гром.

Карен Сейранян

[Neznakomka]

***
Между поэзией и прозой,
На самой грани бытия
Живу, мучительной занозой
Печаль на сердце затая.

А жизнь смеется и клокочет,
Вся -- обольстительный обман.
Душа иного чувства хочет,
Иному курит фимиам.

И я, надеждами изранен,
В изнеможении ропщу,
Живу на самой тонкой грани
И равновесия ищу.

Карен Сейранян

[Neznakomka]

Я вырос там, где властвуют законы
Смотрящих гордо в небеса скалистых гор.
В базальт одетые ущелья и каньоны,
Любой звук эхом превращают в дружный хор.

Родиться горцем, к небесам поближе,
Такая карма от природы мне дана.
Здесь честь и слово вечные престижы
А смех - оценка глупой речи хвастуна.

Жжет солнце камни ультрафиолетом,
Глоток воды таит спасенье от него.
Лучи от окон бьют в глаза дуплетом,
И будто небо выгибается дугой.

Над этим миром, в шапках мономаха,
Стоит властителем двуглавый Арарат.
Он знает кто, подобно росомахе,
Страну НаИри разорвать на клочья рад.

И если Ной, лозу от винограда,
В знак благодарности сажал, что спасся он,
То в Зангезуре Красс попал в засаду,
Где был убит, и в Лету канул легион.

Пройдут века, но горы, как и прежде
Своих законов сохранят святой обряд.
А белый аист символом надежды
Опять парит, так было сотни лет подряд.

Григорий Тер-Азарян

[ERANI]

Вставай сестра...

I.
Пришла весна, пора уж просыпаться.
Нам в путь - ты слышишь? - надо собираться.
Оттаяли снега, прошли давно морозы,
А ты сидишь и ждешь, когда растают слезы.

Пришла весна, вставай, пара нам отправляться.
Пора нам в путь идти к родной земле -
Нас мама ждет, что бы окутать в теплые объятья.
Хочу прильнуть к ее родной и ласковой руке.

Ты слышишь, хватит нам томиться?
Тут жизни нет, давно пора домой,
Для нас земля тут стала как темница
И храм наш онемел под вражеской рукой.

Вставай курик* в нас вера не угаснет!
Седая, зовет нас песней путников гора,
Взойдет над нами та звезда, что станет
Указывать нам путь, ты пой моя сестра…

II.
Ты пой, как пел народ от Аданы до Карса -
Ту песенку, что мы все знаем как Крунк,
Когда все шли с напевом песни Комитаса
И вверх тянулись тысячи не смелых рук…

Тянули, с верой и надеждой не подозревая,
Что после них падут их братья под луной!
Христианские народы: греки, ассирийцы того края.
Мы жили в тройственном союзе верою одной.

III.
Теперь нет нас и нету их, другие здесь живут.
Ну что ж вставай курик! Но корни впились, не дают -
Они врастают больше вглубь нашей земли пустой.
Мы одиноки, как и храмы, как наш Сипан немой.

IV.
Мы здесь росли, здесь жили и здесь мы создавали,
Вставай и пой наш гимн родная, пой моя сестра!
И каждый раз мы от наивности все больше утопали,
Все неизменно здесь, все будто как вчера.

Вставай и пой, пусть неизлечимы раны,
Но все исправить можем мы, поверь!
А смысл в том, что быть должны – едины!
Тогда избавиться мы сможем от потерь.

Вставай и пой, пусть видит наш народ,
Почти сто лет прошло с той черной даты,
Но нам всегда был радостным восход,
Пусть мы несли немалую утрату.

Вставай же, голоси, как реки, горы и хачкары,
Что живы мы, нас ятаганом не срубить,
А враг наш понесет небесной кары,
Но лишь тогда, когда едины сможем быть!

V.
Запомни, народ безгрешен, когда сплоченною толпой
Идет на смерть за славу родины бессмертной,
А не тогда, когда один лишь рвется в бой герой
И именем его земля освещена верой и надеждой!

VI.
Сплоченность и единство – Жизнь!
А безразличие, неверность – Смерть!

Март 2009 Сурен Асг Паргев

[Neznakomka]

Что для меня - Армения, мой Друг?
Вопрос - не сложен, я Тебе отвечу:
Скрещенье стариковских добрых рук
В пути последнем.Плачущие свечи...
И, взгляд юнца в отцовском пиджаке,
В селении, нетронутом , соблазном,
И, отраженье неба в роднике,
Армения, мой Друг, такая разная.
Но,я ценю в Ней,трепетной душой,
Всю чистоту,Ей , данной при рождении,
И, то,что Арарату - хорошо,
Поскольку, Он остался в поле зрения.
Горячий хлеб с названием - лаваш,
В кувшине глиняном вино - Ануш,зовётся,
И, Арагац, мой молчаливый страж,
Севанский берег, что с волною бъётся.
А, первым снегом, пахнущая даль?
Кого она оставит равнодушным?
И,первенец весны, (не март), - февраль
Блуждает по долинам непослушно.
Что для меня - Армения, мой Друг?
Не - резвый говор площадей столицы,
А,с чёрной нитью - абрикосовый дудук,
Как песня в небе одинокой птицы...

© Эдуард Мхитарян

[Neznakomka]

Что для меня Армения, мой Друг?
На сей вопрос и я тебе отвечу:
То нежность и забота добрых рук
Майрик Ашхен. Молитвенные речи...
Страдания блаженной Шушаник
В оковах мужа, скованных соблазном,
Нарекаци Живительный Родник...
Армения, мой Друг, такая разная!
Но защищать трепещущей душой
Обязаны ее мы от рождения,
Чтоб было Арарату хорошо,
Чтоб не подкралось к сердцу отчуждение.
И лишь тогда, с названием Лаваш,
Наш добрый хлеб глотком "Ануш" запьется,
И наших судеб полунощный страж
В Севанских водах шумом отзовется.
И мне, поверь, до боли в сердце жаль
Всех юных душ, к Святыням равнодушных,
Старавшихся умчаться рано в даль,
Блуждающих по миру, непослушно.
Что для меня Армения, мой Друг,-
То в городах приветливые лица,
И деда кяманчи надрывный звук;
И вправду - песня одинокой птицы!

© Армина Гилоян

ПРИМЕЧАНИЕ:
Майрик Ашхен - Мама Ашхен, пожилая женщина, собравшая под свой кров обездоленных детей сирот после геноцида армян 1915 года. Майрик Ашхен стала основательницей первого детского дома в Армении.
Блаженная Шушаник - дочь полководца Вардана Мамиконяна и внучка патриарха Святого Саака Партева. Шушаник страдала от издевательств мужа, принявшего персидскую веру и желавшего жениться на собственной дочери. Царица Шушаник за свои святые сподвижничества и непокорение мужу - отступнику, причислена к Ликам Святых Армянской Апостольской церкви.
Нарекаци - Великий армянский Святой 10 века, поэт, автор многочисленных богословских трактатов, а так же всемирно известной "Книги Скорби".
Кяманча - древне-армянский струнный музыкальный инструмент

[VREZH]

«САРА БУАРА БЗИЯ УЗБОЙД!»

В своем этнографическом и остросюжетном очерке главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян не только объяснит читателю, как начинается война, но и познакомит с человеком, который когда-то спас и до сих пор по-своему спасает Россию.


Сухумские пляжи перед закатом пьянят куда основательнее, чем московские клубы перед рассветом. Особенно если дядь Вачик с утра в настроении и вытащил из своей конуры десятилитровую бутыль с презервативом на горлышке, из-под которого пузырями свистит розоватая пена. Дядь Вачик стреляный — он знает, что сухумскому санаторию МВО, да в который еще понаехали журналисты, эти его десять литров — так, сухарик запить.

Солнце, как вызревший местный гранат, наливается соком низко над самой бухтой и вот-вот бултыхнется в нее, как тот же гранат на траву. У меня подгорает левая ляжка, ночью будет болеть. «Надо перед отъездом забежать в горы за подорожником», — думаю я.
Пахучие местные горы начинаются прямо за бухтой. Наверх, к лососевым ручьям, толпой уходят реликтовые пицундские сосны, веселые лавровишни, мимозы, кудрявый каштан, рододендроны, а дальше, к суровым ущельям — самшиты и мрачные буки. Там, в суровых ущельях, почти никто не живет, бродят серебряные волоокие рыси, трется в кизиле медведь, простреливает куница, серна цокает, пуганая, по белесым камням, а за камнем чего-то ждет тихая и незаметная кавказская гадюка. Там же, в ущельях, разбросаны среди пихтовых чащ несколько пограничных застав и нет-нет, да и слышно издалека одинокую очередь.
— Кудрявый лес, — поворачиваюсь я к дяде Вачику, отхлебывая из своего стакана его вино. — Лермонтов так про Кавказ говорил.
Дядь Вачик, примостив свою острую задницу в поддельных джинсах «Версаче» на теплые камни, затягивается «Элэмом» и чешет себя слева под мышкой. Он всегда так делает перед тем, как сформулировать мнение.
— Лермонтов хороший был пацан, — медленно выдыхает дядь Вачик. — Уважаю.
Рядом две молодые увесистые отдыхающие, Люба и Галка, стягивают мокрые плавки, прикрывая друг друга полотенцами с надписью «Кока-кола». Девушки знают, что мои оператор с водителем, здоровенный Мишаня по прозвищу Гагр и угрюмый, но добрый Андрюха — бывший грозненец без всяких прозвищ, наверняка сейчас смотрят на них. Хотя бы уже потому, что смотреть больше некуда. Не на меня же им, в самом деле, смотреть.
— Какое варенье на рынке возьмем, инжирное или фейхуевое? — слышится голос одной из девиц и ответный хохот обеих.
Дядь Вачик, отворачиваясь, опускает пониже к глазам синюю сетчатую китайскую кепку. Солнышко машет розовым веером над вихрастой рощицей мушмулы.
— А ведь скоро война, — вдруг произносит дядь Вачик, щурясь на розовые лучи.
— Здрасьте, приплыли, — я наливаю себе еще вина в пластиковый стакан. — С чего вдруг?
Дядь Вачик чешет себя под мышкой неожиданно долго.
— Когда так хорошо, всегда потом сразу война. Иначе в мире не будет гармонии, — объясняет дядь Вачик и туго напяливает презерватив обратно на липкое горлышко.
Это было в 2001-м, когда санаторий Московского военного округа еще принадлежал России и занимал лучшую бухту сухумского побережья. Рассыпающиеся корпуса с полуголыми колоннами советской курортной архитектуры, водоросли на булыжниках пляжа, одичавшие на свободе магнолии и эвкалипты. Здесь, на линялых сатинчиках узких кроватей, в отсыревших каморках, оклеенных желтым в цветочек, растопыренных по сторонам пропахших кислым бельем коридоров, вперемешку ютились российские миротворцы, в сезон — совсем нищие отдыхающие и, наездами, журналисты, которым некуда было в ту пору больше податься, ибо на весь город-герой Сухум телефонная связь была только в кабинете у президента, в спальне у министра обороны, на всякий случай — в парламенте, и у нашего дяди Вачика в радиорубке.
Днем дядя Вачик запирал свою рубку и уходил на городскую набережную, под платаны, играть в домино. Кому нужен днем телефон — если что-то случится, и так все сразу узнают. А нежными вечерами дядь Вачик садился на корточки перед рубкой и вслух грустил о былом:
— Везде, где я жил, потом начиналась война, — сообщал эвкалиптам дядь Вачик. — Вот такой характер, что сделать.
Он чесал левую подмышку и добавлял:
— А однажды со мной Джигарханян за руку поздоровался.
Война началась на следующий день. Аккурат когда мы упрятали в кофры штативы, выпили по последней с подполковником Игорем — начальником санатория и уже было двинули в Сочи. И тут — на тебе!
По двору санатория прошмыгнули с тревожными лицами два срочника-поваренка в грязных белых халатах поверх камуфляжа, потащили куда-то огромные алюминиевые бадьи, от которых несло подгоревшей тушенкой. У них под ногами крошился еще советский асфальт.
— По алфавиту, я сказал, построились, а не по росту! — орал подполковник, вышагивая под эвкалиптами в нашем дворике между рубкой и пляжем, про который вдруг неожиданно выяснилось, что это не дворик, а плац. Солдаты пугались, не понимая, как это — по алфавиту.
— А ты что стоишь? — гаркнул мне подполковник. — В шеренгу, я сказал! — и он обернулся к моим Гагру с Андрюхой.
— Э-э-э, Игорь, ты с ума-то не сходи. Мы гражданские тут, вообще-то, — возмутилась я.
— Какой я тебе Игорь?! Товарищ подполковник, и только когда я сам спросил, обращаться, понятно? Кому непонятно, покинуть территорию части! — заорал подполковник, который с утра еще был Игорем, не говоря уже о том, каким Игорем он был ночью, когда дядь Вачик таки расщедрился на вторую десятилитровку и мы пели на остывающем пляже «Домой-домой-домой, пускай послужит молодой» и «Наш «Фантом», как пуля быстрый», а еще «Пусть плачут камни, не умеем плакать мы, мы люди гор, мы чеченцы» под одни и те же аккорды, потому что Игорь других аккордов не знал.
— Понятно? — орал он теперь, возвышаясь надо мной своим багровым лицом со струйками красных сосудов в синих глазах.
— Да понятно-понятно, чё, — я встала в шеренгу, махнула ребятам, чтобы тоже встали. Куда же мы теперь отсюда уедем, если война.
— Дядь Вачик, тебе что, отдельное приглашение нужно? — гаркнул Игорь. Дядь Вачик молчал, прислонившись к пыльному танку.
— Я к тебе обращаюсь! Сюда иди!
Дядь Вачик внимательно почесал подмышку.
— Мне там голову напечет. Я и отсюда тебя глубоко уважаю, — спокойно ответил он.
Игорь хлебнул было воздух красным лицом, но, ничего не сказав, повернулся снова к шеренге.
— Вооруженный отряд полевого командира Гелаева, при попустительстве грузинской стороны, проник в Кодорское ущелье! Сейчас там идут бои с абхазской армией! В Абхазии объявлена мобилизация, собирается партизанское ополчение. Ночью боевики сбили вертолет миссии ООН. Все тринадцать, бывших на борту, вероятнее всего, погибли. Мы, как миротворческие войска, обязаны охранять мир и покой. Мир и покой! Понятно? — как по писаному чеканил подполковник.
Галка и Люба, стоя в шеренге, разглядывали купленные с утра на рынке и тут же напяленные босоножки. Их беззаботный вид заставлял предположить, что они не понимают по-русски.
— В скольких километрах от нас находится Кодорское ущелье?! — угрожающе крикнул шеренге Игорь.
— В двадцати, — пробубнила шеренга.
— Именно! Мир и покой! — на всякий случай напомнил подполковник.
Свежие ветки кудрявых лесов цеплялись за волосы и, если не увернуться, могли больно хлестнуть по лицу. Я подпрыгивала на броне, одной рукой ухватившись за чей-то бушлат, другой прикрываясь от веток. Российская миротворческкая «бээмпэшка» неслась так быстро, как только может нестись «бээмпэшка», догоняя «уазик» с абхазскими военными и нашу задрипанную «шестерку» с моими Андрюхой и Гагром и еще с Мишкой с другого канала. Мы ехали по узким гравийкам Кодора в сторону сбитого вертолета. Внутри «бээмпэшки» гремели алюминиевые бадьи.
Изредка мимо проскакивали безмолвные деревеньки из двух или трех дворов с коренастыми домиками, с обязательной широченной верандой, прозрачными лесенками, куцей пальмой, пересохшей облезлой фасолью перед забором и притихшей до времени мандариновой рощицей, поджидающей Новый год, одинокие черноусые пастухи на черных конях, их псы с любопытными мордами, беспризорные буйволицы с тяжелыми выменами и мохнатые полудикие свиньи. На шеях свиней болтались деревянные треугольники, нацепленные, чтоб не лезли в чужой огород.
Свиней становилось все меньше, а лес все чернее и гуще, пока совсем не перестал подавать признаков жизни. «Бээмпэшка», стряхнув нас с брони, как Люба с Галкой стряхивают капли воды с упитанных поп, встала посреди благоухающей чащи.
— Бронетехника дальше не пройдет. И «шестерка» ваша не пройдет. Пройдет только «уазик». Остальные остаются ждать.
— Игорь! Товарищ подполковник! Ты издеваешься! Если мы не снимем вертолет, меня же уволят! — заистерила я.
— Ты вообще думаешь, мы тут в игрушки играем? — взорвался подполковник. — Тут война! Вой-на! Уволят ее!
— Я на «уазике» поеду. С абхазами, — отчеканил мой Андрюха, надевая камеру через плечо, как калаш.
— Так а разве… — начала было я.
— Я уже договорился. Возьмут. Нормальные ребята, — сказал Андрюха и впихнулся в «уазик» с абхазами.
И мы остались их ждать. «Бээмпэшка», притулившаяся под самшитами, как спящая курица, и наши видавшие разное белые «жигули».
Достали дядьвачикина вина, закурили. Подполковник отхлебнул и сразу снова почти стал Игорем. Бойцы вспоминали минувшие дни.
— Вы бы видели, как мы с Андрюхой вчера вискарь добывали, — посмеивался, хлюпая сломанным носом, Гагр. — В ларек к ним зашли, говорим — у меня завтра встреча с вашим президентом. Или у тебя с утра будет виски, или твой ларек закроют. А Андрюха мне говорит, с таким серьезным видом: «Не переживайте, Михаил Алексеич, не волнуйтесь, с партией все согласовано, полномочия проинструктированы». Полномочия проинструктированы, бля! Что он имел в виду, он сам, по ходу, не понял! И мы такие вышли…
— А мы так хинкали в апацхе вечером выбивали! — перебивает Мишка с другого канала. — Они готовить не хотели, говорят — грузинское не готовим. А я им говорю: мы космонавты из Москвы. Нам для успешного полета необходимо завтра в шесть часов поесть хинкали. Какова энергетическая ценность у ваших хинкали? Хозяин с перепугу говорит: «Ценный, ценный, очень ценный!» Я говорю: «Ну все, тогда по десять штук на брата!»
Гагр тянется за общей пластиковой бутылкой с вином, но я ворчу, не разрешаю, ему же еще за руль. Он злится и нехотя рассказывает дальше:
— Так я, короче, утром прихожу — виски стоит! Нормальный, дьютифришный. И этот мне говорит: «Штукарь за бутылку». Я говорю: «Ни фига. Восемьсот и презерватив. Хороший, фирменный! Дядь Вачику продашь, ему надо». И даю ему вместо презерватива пакетик с влажной салфеткой. Он так подозрительно посмотрел, а я говорю: «Смотри, будешь борзеть, президенту вашему нажалуюсь! Ты же слышал, что полномочия проинструктированы!»
Игорь, растянувшись на бушлатах, удовлетворенно прислушивается к очень далеким выстрелам. Открываем вторую дядьвачикину бутылку. Мягкое солнце поблескивает в лакированных лавровишневых листьях.
— Бля, ну как же красиво тут, сука! — мурлычет Игорь. — Только вам говорю, старички, смотрите, не ляпните никому — я тут на прошлой неделе пансионат купил. Маленький. За три штукаря. Прямо у моря. А рядом еще полгектара мимозы мне Сослан Сергеич подсуетил просто в подарок. Бонус, типа, за все хорошее.
Багровое лицо Игоря растекается по бушлату. И тут хрипло кашляет рация.
— Киндзмараули, я Ркацители, как слышишь меня, прием!
— Нормально слышу, — настораживается Игорь, пока мы от хохота валимся под броню.
— В ваш район чехи прорвались, дуйте на базу, прием!
— Ты дуру не гони, Ркацители, когда б они успели?
— Через двадцать минут у вас будут, дуй на базу, говорю, Игорь, бля!
Рация сплевывает и отрубается. Игорь, не глядя на нас, командует бойцам прыгать в машину.
— Ау, подполковник, а мы? — интересуюсь я.
— Ну и вы дуйте на базу! Подсадить тебя на броню?
— Так мы же Андрюху отправили в ущелье. Они и не знают, что сюда боевики прорвались. У них там, в «уазике», одна дедушкина двустволка на всех, в лучшем случае!
Игорь молча бросает бушлат на броню и сам прыгает следом.
— Старичок, ты нам хоть бойца с автоматом оставь, мы же вообще без оружия! — кричу я ему вслед.
— Мы своих не бросаем, — кидает мне подполковник, и «бээмпэшка» со скрежетом выползает в сторону моря.
Как-то сразу почувствовалось, что в горах гораздо прохладнее, чем внизу. Сидим, допиваем вино, поеживаемся. Мишка вдруг говорит:
— Блин, не могу вспомнить, за Ленку Масюк тогда сколько отдали — лимон или два, когда она в плену была?
И в лучших традициях Голливуда, не успел он это сказать — как на тебе, под пихтами, на мохнатой тропинке, по которой двинул в горы наш «уазик», мы видим то, что мы видим: человек двадцать пять, бородатых, чумазых, кто в камуфляже, кто в трениках, с автоматами, с ружьями, у одного через плечо — натовский гранатомет.
Мы втроем — я, Гагр и Мишка — одновременно оглядываемся на «шестерку» и одновременно понимаем, что нет, бесполезно: дадут сразу очередь, и досвидос, далеко не уедешь. И тогда мы просто молчим. И смотрим, как эта немытая, желтозубая, проголодавшаяся орда сползает вниз по тропинке. И думаем мы втроем в этот момент о похожем. Я — о том, что мама уверена, что я в Сочи, и очень ли больно, когда насилуют, и в какой момент теряешь сознание, когда отрезают пальцы.
Гагр хватает бутылку и быстро высасывает ее до дна. Я ничего ему не говорю, конечно.
Мы отчетливо видим, что они нас отчетливо видят. Проходит одна жизнь, вторая жизнь, третья. Уже хорошо слышны их голоса. А в голосах все явственней различимы рычащие звуки.
Рычащие. А не шипящие.
Мы с Гагром, засомневавшись, переглядываемся.
— Ты уверена? — говорит он.
— Вроде да. У меня с детства способности к языкам.
Я оборачиваюсь к Мишке:
— Выдыхай, бобер. Это не чехи.
— А кто? — в ужасе откликается Мишка.
— Сейчас поймем. Сара буара бзия узбойд! — кричу я в сторону леса.
— Ха-ха-ха! — дружелюбно откликается бородатая орда с гранатометом.
Ну конечно. Абхазское ополчение. Партизаны. Свои. Вышли наперерез гелаевскому отряду. Я до самых седин ни за что не забуду минуту, когда это поняла.
Поравнявшись с нами, ополченцы очень вежливо велели нам уматывать поскорее, потому что здесь будет скоро кровища, и двинули дальше. К тому времени, как вернулся Андрюха с отличными съемками сбитого вертолета, мы уже слышали яростный автоматный стрекот где-то недалеко.
Прыгнули в «шестерку» и поехали на этот стрекот.
Бой у поселка Наа шел минут сорок, из которых нам досталось минут двадцать пять. Я ничего толком не помню, кроме того что все время жалась к самшитам, мне все казалось, что если прижаться к самшиту, то не попадут.
Потом все как-то стихло, четверых пленных гелаевцев отправили в «уазике» в город, а пятый остался лежать прямо у нас под ногами на каменистом клочке между пихтами и верандами трех дворов. Молодой такой, худой, волосатый. Я достала у него из кармана паспорт. Пара страниц была в крови. Взяла паспорт в руки и, присев на корточки прямо у трупа, записала стэнд-ап. Вот, мол, смотрите, убитый боевик, еще теплый, Маргарита Симоньян, «Вести», Кодорское ущелье, Абхазия.
Страшно гордилась собой.
На тишину из домов повыскакивали местные. Оказалось, поселок армянский, и местные все — армяне. Меня тут же узнали, сразу откуда-то притащили поднос с самым вкусным, который я в жизни когда-либо ела, цыпленком табака, с коньяком и соленьями.
Кстати, о цыпленке, вот вам простейший рецепт — распластайте его на доске, натрите со всех сторон бабушкиной аджикой и оставьте на часик. Потом зажарьте на сковородке, положив кожей вниз и придавив чем-то тяжелым. Примерно такой был цыпленок у этих армян.
— Тебе сколько лет? — ласково поинтересовалась женщина в черной юбке и черном платке.
— Двадцать один, — я улыбалась сразу и женщине, и цыпленку.
— А Грачику двадцать пять! Ты знаешь, какой он пастух! Таких пастухов даже в Адлере нету, какой он пастух! А тебе замуж пора, уже давно пора, ахчи — двадцать один! Ты сколько еще будешь принца искать, по горам со своим кинокамером бегать? Уже потом не возьмет тебя никто!
— Гх-м, — вмешался Андрюха, оторвавшись от съемок мертвого боевика. — Маруся, я все понимаю, но вы не ржите так громко, а? А то у меня звуковая дорожка картинке не соответствует.
Вечером в санатории МВО было тихо. Мы бросили грязные вещи, взяли шампуни и отправились мыться к морю. Воды в санатории не было, если я вдруг забыла отметить. Чистенькие, вернулись на плац. Небо уже фиолетовое, звезды проклевываются по одной. А на плацу вроде бы не хватает чего-то. И точно — нет танка. Вместо танка на танковом месте сидит контрактник Русланчик, забивает косяк.
— А где Игорь? — спрашиваю у него.
— В Адлере.
— А танк где?
— Тоже в Адлере. Игорь на нем Сослан Сергеича дочку в роддом повез. Границу же наши закрыли из-за гелаевцев этих, как ее на ту сторону переправить? Только на танке. Танк кто будет проверять? Он сказал, пулей — в такси ее ссадит с танка на той стороне, и обратно.
— Прикольно.
— Это еще не прикольно. Ты еще спроси, вертолет где.
— Где?
— Отправили в Очамчиру, у Сослан Сергеича там орешник. Ему западло колхозникам платить, чтоб орехи посбивали, он у Игоря попросил вертолет: покружится чуть-чуть, все орехи попадают сами. Дуть будешь?
— Не, пойду с дядь Вачиком лучше выпью.
Из окошка радиорубки голубел экран маленького телевизора.
— Дядь Вачик! Пойдем пить! Нас чуть не убили сегодня, — крикнула я в окно.
— Я видел. Репортаж твой посмотрел, — строго отозвался дядь Вачик.
— Понравилось? — загорелась я.
— Нет.
Дядь Вачик высунулся из двери, сел на корточки у порога. Долго-долго чесал подмышку. Потом сказал:
— Ты зря это сделала. Очень зря. Этот чеченский боевик — он тоже люди. Понимаешь? И ты не знаешь ни его мама, ни его папа. Нехорошо ты, девочка, поступил.
— А что я сделала-то?
— Ты его смерть показала без уважения.
— Так за что его уважать? Он же бандит!
— Не его уважать надо. Он мне кто? Смерть надо уважать. Тем более такую смерть. Очень хорошая у него была смерть. Дай Бог каждому такую смерть.
Дядь Вачик затянулся «Элэмом», а я напряженно ждала, что он скажет, когда дочешет подмышку.
Он сказал:
— Когда умираешь сопротивляясь, вообще не замечаешь смерть. Не успеваешь понять, что ты уже умер. Понимаешь? Только так и надо умирать, девочка.
Дядь Вачик встал, нырнул опять в свою рубку, зашуршал там и, вынырнув, протянул мне завернутую в «Ком­сомольскую правду» пластиковую бутыль.
— На, держи, это из Карабаха вино. Брат мой там делает. Не то что моя моча ослиная. На границе мне таможня говорит: что у тебя там? Я говорю — уксус! Говорит, внуками клянись, что уксус! Пришлось согрешить, внуками поклясться. Слава Богу, у меня детей нет, а то они бы не поняли.
— Дядь Вачик, ты нереальный, — растрогалась я. — Поехали с нами в Россию, а? Мы тебе с работой поможем.
— Тебе не стыдно? Я же тебе говорил — везде, куда я приеду, потом война начинается. Что тебе Россия плохого сделал, чтобы я туда ехал?