Показано с 1 по 2 из 2

Тема: AVE

Комбинированный просмотр

  1. #1
    Аватар для Арфи
    Регистрация
    10.05.2008
    Сообщений
    2,988
    Thanks
    5,975
    Thanked 3,211 Times in 1,441 Posts
    Записей в дневнике
    1
    Музыка
    37
    Uploads
    0

    AVE

    Ave, любимый мною со студенчества (:

    Смерть девушки у изгороди




    Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой усадьбе у изгороди стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства. Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу. Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не забредают в шумные города. С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели. Прямая им противоположность - городская женщина. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас... Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть... Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и тактом... О, как прекрасны девушки у изгороди!

    x x x

    У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к числу городских женщин. На этой городской женщине я изучил женщин вообще - и много странного, любопытного и удивительного пришлось мне увидеть. Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием - не считать ее за человека. Сначала она призадумалась:
    - А кем же ты будешь считать меня?
    - Я буду считать тебя существом выше человека, - предложил я, - существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама - какой же ты человек?
    Кажется, она обиделась.
    - Очень странно! Если у меня нет усов и бороды...
    - Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, - это вздор. Просто мы разные - и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы... Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым карандашом - ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
    - Ну, поцелуй меня, - сказала женщина.
    - Это можно. Сколько угодно. Мы поцеловались.
    - А ты меня будешь уважать? - спросила она, немного помолчав.
    - Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
    И она стала жить у меня. Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем. Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком. То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз - когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.
    - Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности - кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?
    - Ты глуп.
    Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм. Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам. Цель, к которой он при этом стремится, - сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно. "Выдумаю-ка я для них башмаки", - решил в пылу своей работы этот таинственный человек. За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.

    "Гм, - думает этот человек, - башмак, хорошо-с!" Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и - бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.
    "Ничего, - злорадно думает этот грубый таинственный человек. - Сносишь. Не подохнешь... Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра". И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.
    "Носи, носи! - усмехается суровый незнакомец. - Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".
    Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то "Институте красоты". Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.
    - Вот, - сказала мне продавщица, - модная вещь. В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.
    - Что это?
    - Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.
    - А есть у вас клей, - спросил я с тонкой иронией, - для приклеивания на место выпавших волос?
    - На будущей неделе получим, monsieur. He желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
    - Благодарю вас, - холодно сказал я, - я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины. Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
    Живя у меня, городская женщина проводила время так. Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое - плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты. Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
    - Почему тебя интересуют именно турки? - спросил я однажды. - Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил? Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне. Через пять минут она заливалась слезами.
    - Зачем ты ее купил?
    - А что?
    - Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
    - Ну, еще что?
    - Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
    - В чем?
    - В этом. Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
    - Луша, - спрашивала горничную жившая у меня женщина, - зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
    - Он не заходил.
    - Ступайте.
    - Это еще что за штуки? - кричал я сурово.
    - Я хотела вас поймать. Гм... Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
    Потом она еще плакала.
    - Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.

    x x x

    Недавно я пришел к ней и сказал:
    - Ну вот я и разлюбил тебя.
    - Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
    - Мне не нравятся городские женщины, - откровенно признался я.
    - Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок... К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
    - Ну, поцелуй меня, - сказала внимательно слушавшая меня женщина.
    - Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
    - И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю - толпой побегут.
    - Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.

    На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь... Я упал перед ней на колени и заплакал:
    - Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
    Она побледнела и заторопилась:
    - Встаньте. Не надо... Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
    - У меня было прошлое. У меня была женщина.
    - Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне - у тебя не было счастья.
    Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках:
    - Не надо, не надо!
    Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, - с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой. Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное. Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
    - Она здесь? - неожиданно спросила меня моя спутница.
    - Кто - она?
    - Эта... твоя.
    - Зачем ты меня это спрашиваешь?
    - Вдруг вы будете с ней встречаться.
    - Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом - это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
    - Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
    - Да так просто.
    - Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
    Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
    - Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
    - Зайдем. И мне нужно кое-что.
    В магазине она спросила:
    - У вас есть маленькие кружевные зонтики?
    Я побледнел.
    - Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.
    - Большой - что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках... не те, выше, еще выше.

    Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов... А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
    Modes et robes*

    Девушка отошла от изгороди и - умерла.



    * Шляпы и платья (фр.).

    Последний раз редактировалось Арфи; 21.01.2013 в 02:56.


  2. The Following 3 Users Say Thank You to Арфи For This Useful Post:

    FELICE (21.01.2013), Rasmus (08.02.2013), Русалка (21.01.2013)

  3. #2
    Аватар для Арфи
    Регистрация
    10.05.2008
    Сообщений
    2,988
    Thanks
    5,975
    Thanked 3,211 Times in 1,441 Posts
    Записей в дневнике
    1
    Музыка
    37
    Uploads
    0


    ЧТО ИМ НУЖНО


    I

    Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы, беспокоя близких друзей своими необоснованными визитами.
    Поэтому, вероятно, постановка над трупом предохранительного пресс-папье -- всегда дело рук близких друзей.
    Я противник надгробных памятников, но если один из них когда-нибудь по настоянию моих друзей придавит меня -- я не хотел бы, чтобы на нем красовались какие-либо пышные надписи, вроде: "Он умер, но он живет в сердцах", "Хватит ли океана слез, чтобы оплакать тебя?", "Бодрствуй там!", "Жил героем, умер мучеником"...
    Я не хочу таких надписей.
    Пусть на моем памятнике высекут четыре слова:
    "Здесь лежит деликатный человек".


    * * *

    Злое чувство к той женщине, которую я любил, зародилось во мне таким образом: мы сидели с ней в гостиной, она рисовала карандашом в альбоме домик, в трубу которого кто-то, вероятно, с целью откупорить это странное здание, ввинтил штопор. На мой рассеянный вопрос о цели штопора художница ответила "дым" и немедленно пририсовала к домику поставленную на земле гребенку зубьями вверх.
    Я сидел и думал: завтра нужно идти в театр, а моя горничная едва ли догадалась отдать в стирку белый жилет.
    -- О чем вы думаете? -- спросила, глядя вдаль загадочным взором, хозяйка.
    -- Я? Так, знаете... Взгрустнулось что-то.
    -- Да... Я в последнее время замечаю, что вам как-то не по себе.
    Это было верно. Третьего дня меня весь вечер терзало сомнение -- запер ли я на ключ входную дверь моей квартиры, а вчера я получил письмо от отца с кратким уведомлением, что "такие ослы, как я, не могут рассчитывать на получение от него денежных сумм".
    -- Что же с вами такое?
    -- Так, знаете... Есть вещи, в которых не признаешься и близкому другу.
    -- Вы, может быть, влюблены?
    -- Ох, не будем об этом говорить...
    -- Да? По глазам вижу, угадала. А она... Отвечает она вам тем же?
    -- Не знаю... -- рассеянно вздохнул я.
    -- Отчего же вы ее не спросите?
    -- Кого?
    -- Да эту женщину.
    -- Какую?
    -- В которую вы влюблены.
    -- Почему не спрошу?
    -- Да.
    -- Неловко...
    Она нервно отвернулась от меня и взялась за карандаш, а я погрузился в размышления: если жилет был надет один раз -- может он считаться свежим или нет?
    Сзади шею мою обвили две ласковые теплые руки, и дрожащий голос хозяйки прошептал:
    -- Если ты, дурачок, не решаешься ее спросить, она тебе сама скажет: "Люблю!"
    Первым моим побуждением было -- подавить крик удивления и испуга... Я встал с кресла, обнял талию хозяйки и вежливо вскричал:
    -- Милая! Какое счастье!.. Наконец-то...
    "Ничего", -- подумал я, -- теперь не люблю -- после полюблю. Как говорится, стерпится-слюбится. Она, в сущности, хорошенькая".
    Со своей стороны она тоже взяла мою голову и крепко прижала к своей груди, на которой красовалась брошка -- выложенное рубинами ее имя "Наташа". Рубины впились в мою щеку и выдавили на ней странное слово "ашатан".
    "Ну, -- подумал я, -- кончено! На мне оттиснут даже ее торговый знак, ее фабричная марка. Я принадлежу ей -- это ясно".


    II

    Недавно Наташа сказала мне:
    -- А сегодня ко мне заезжал офицер Каракалов, мой старый знакомый.
    -- Ну, -- сказал я. -- Симпатичный?
    -- Очень.
    -- Да... Между офицерами иногда встречаются чрезвычайно симпатичные люди.
    Мы помолчали.
    -- Он, кажется, до сих пор влюблен в меня.
    -- Да? Ну а ты что же?
    -- Я к нему раньше тоже была неравнодушна. Он такой жгучий брюнет.
    -- Вот как, -- рассеянно сказал я. -- Иногда, действительно, эти брюнеты бывают... очень хорошие. Ты скоро начнешь одеваться? Через час уже начало концерта.
    Она заплакала.
    -- Что ты? Милая! Что с тобой?..
    -- Ты меня не любишь... Другой бы уж давно приревновал, сцену устроил, а ты, как колода, все выслушал... Сидишь, мямлишь... Нет, ты меня... не любишь!
    -- Честное слово, люблю! -- сконфуженно возразил я. -- Чего там, в самом деле. Право же, люблю.
    -- Человек... который... любит... Он слышать равнодушно не может... если его любовница... обратила внимание на другого мужчину...
    -- Милая! Да мне тяжело и было. Ей-Богу... Я только молчал... А на самом деле мне было чрезвычайно тяжело.
    Когда мы ехали в концерт, я был задумчив. Раздеваясь у вешалки, я обратил внимание на легкий поклон, сделанный Наташей какому-то рыжеусому толстяку.
    -- Кто это? -- спросил я.
    -- Это наш домовладелец. Я у него снимаю квартиру.
    -- Сударыня, -- угрюмо сказал я. -- Чтобы этого больше не было!
    Она удивилась.
    -- Чего-о?
    -- Чего? У, подлая тварь! Я видел, как ты на него посмотрела... Это, наверное, твой любовник!
    -- Да нет же! Дорогой мой... Я этого толстяка едва знаю. Мы с ним раза два всего и беседовали по поводу ремонта.
    -- Ремонта? У-у змея? Ремонта? Я бы тебя задушил своими руками. Мне говоришь, что любишь только меня, а в то же время...
    Ее глаза засияли восторгом, и лицо просветлело.
    -- Милый мой, сокровище! Ты меня ревнуешь? Значит, любишь?..
    -- Я вас теперь ненавижу. А этому субъекту, если я его встречу, я дам такую пощечину, что он узнает, где раки зимуют. Я вам покажу себя.
    Отделавшись от этой обязанности, я взял Наташу под руку, и мы вошли в зал.
    Не успели мы сесть, как я стал выказывать все признаки беспокойства: вертел головой, ерзал на месте и злобно шипел.
    -- Что с тобой, дружочек?
    -- Я этого не допущу-с! Вот тот молодец в смокинге очень внимательно на тебя посматривает.
    -- Ну, Бог с ним! Какое нам до него дело...
    -- Да-с? "Бог с ним?" Усыпить мою бдительность хотите? Успокоить дурака, а потом за его спиной надувать его. Благодарю вас. Я не желаю носить этих украшений, которые...
    -- Но уверяю тебя, милый, что я даже не знаю, о ком ты говоришь.
    Я саркастически засмеялся.
    -- Не знает? А сама уже, наверное, ему записочку приготовила.
    -- Какую записочку, что ты, мое солнце! На, посмотри, у меня руки пустые...
    -- Ты ее в чулок спрятала!
    -- Да когда бы я ее написала?
    -- Когда с тебя снимали ротонду. Тебе это даром не пройдет!
    -- Милый! Милый!
    И опять лицо ее сияло гордостью и восторгом.


    III

    ...Мы гуляли по парку. Наташа бросила на меня косой взгляд и сказала с деланным равнодушием:
    -- А я сегодня утром по Набережной каталась.
    -- Одна?
    -- Не одна.
    -- А с кем?
    -- Да зачем тебе это?
    -- Отвечай! -- скучающим голосом крикнул я. -- Я хочу это знать!
    -- Не скажу, -- засмеялась Наташа. -- Ты разозлишься.
    -- Ах, так? -- вскричал я, скрежеща зубами. -- У-у, гадина! Так я знаю: ты каталась с новым любовником.
    Скрытая усмешка промелькнула в Наташиных глазах.
    -- Ну уж, ты скажешь тоже -- любовник. Если мы с ним, с этим художником, несколько раз поцеловались...
    -- А-а! -- взревел я раскатами громогласного вопля, будя свое равнодушие и врожденную кротость. -- Ты осмелилась? Негодная! Хорошо же!.. Если я еще раз увижу тебя не одну -- я знаю, что сделаю!
    -- А что, что, что? -- дрожа от лихорадочного любопытства, крикнула Наташа.
    -- Я сейчас же повернусь и уйду от тебя. Больше ты меня не увидишь...
    Наташа опустилась на скамью и заплакала.
    -- Голубка моя! Наташа?.. Что с тобой? Почему?
    -- Ты... меня... не любишь, -- заливаясь слезами, прошептала Наташа. -- Другой за такую ужасную вещь избил бы меня, поколотил, а ты покричал, покричал, да и успокоился...
    -- Дорогая моя! Как же так можно бить женщину?
    -- Можно! Можно! Можно! Есть случаи, когда любящий человек себя не помнит.
    Я пожалел, что в этот момент не было такого случая, который лишил бы меня памяти и рассудка..
    -- Конечно, -- колеблясь, возразил я, -- бывают и у меня такие случаи, когда я себя не помню, но дело в том, что теперь я сразу догадался...
    -- О чем? -- улыбаясь сквозь слезы, спросила она.
    -- Что история с художником выдумана тобой, что ты просто хочешь меня подразнить.
    -- Нет, не выдумана. Вот каталась с ним -- и каталась. Целовались -- и целовались!
    -- А-а, -- бешено вскричал я, хватая ее за руку с таким расчетом, чтобы не сделать синяка. -- Это правда?! Так вот же тебе!
    Я осторожно схватил ее за горло и, выбрав место, где трава росла гуще, бросил ее на землю.
    Лежа на боку, она смотрела на меня взглядом, в котором сквозь слезы светилась затаенная радость.
    -- Ты... меня... бьешь?
    -- Молчи, жалкая распутница! Или я задушу тебя!!
    Я опустился около нее на колени и, обняв ее шею пальцами, слегка сжал их.
    "Надо бы ударить ее, -- подумал я, -- но в какое место?"Вся она казалась такой нежной, хрупкой, что даже легкий удар мог причинить ей серьезный ущерб. -- Вот тебе! Вот, змея подколодная! Один удар пришелся ей по руке, другой по траве....
    Наташа сидела на земле и плакала радостными слезами.
    -- Ты меня... серьезно... поколотил?
    -- Конечно, серьезно. Я чуть не убил тебя.
    Она встала, оправила платье и сказала с хитрой усмешкой:
    -- Ты ничего не будешь иметь против, если ко мне сегодня вечером приедет Каракалов?
    Я ленивым движением схватил ее за руку, бросил на землю и с искусством опытного оператора ударил два раза по спине и раз по щеке.
    -- Чуть не убил тебя. Ну, вставай. Пойдем домой -- делается сыро.


    * * *

    В последнее время у нас с Наташей происходят страшные сцены, что иногда вызывает даже вмешательство соседей.
    Мы возвращаемся из театра или с прогулки; я, не успев раздеться, бросаю Наташу на ковер, душу ее подушкой или колочу из всей силы по спине с таким расчетом, чтобы не переломать ей позвонков. Она кричит, молит о пощаде, клянется, что она не виновата, и на этот шум сбегаются соседи.
    -- С ума вы сошли, -- говорят они в ужасе. -- Вы не интеллигентный человек, а бешеный зверь.

    * * *

    Так и будет стоять на памятнике: "Здесь лежит деликатный человек".


  4. The Following 2 Users Say Thank You to Арфи For This Useful Post:

    Rasmus (08.02.2013), Русалка (08.02.2013)

Информация о теме

Пользователи, просматривающие эту тему

Эту тему просматривают: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1)

Метки этой темы

Социальные закладки

Социальные закладки

Ваши права

  • Вы не можете создавать новые темы
  • Вы не можете отвечать в темах
  • Вы не можете прикреплять вложения
  • Вы не можете редактировать свои сообщения
  •