Хорхе Луис Борхес. Рассказы.

[Русалка]

Это один из моих самых любимых авторов. Порой он кажется сложным, то так емко и ясно редко кто, на мой взгляд, умеет излагать свои мысли и рисовать картины. Я люблю думать вместе с ним.

Этнограф


Мне рассказали об этом в Техасе, но эта история произошла в каком-то
другом штате. Главного героя, высокого, как все американцы, с неясным цветом
волос, звали кажется Фредом. Фред Мурдок. В нем не было ничего
оригинального, это-то и отличало его от пижонствующей молодежи. Он уважал
книги и верил тем, кто их писал. В его возрасте мало кто знает, чему себя
посвятить, так и Фред полагался на волю случая и готов был заняться
персидской мистикой, венгерскими диалектами, вступить на дорогу войны
или стать математиком. В университете ему подсказали заняться обычаями
индейцев, а пожилой профессор предложил Фреду ехать в прерию и там изучать
редкие, сохранившиеся еще племена.
Надо было пожить в шалаше и, наблюдая чужие обряды, разгадать их
глубокий смысл, секреты индейских магов. По возвращении Фред написал бы об
этом работу. Мурдок был, впрочем, не рад. Один из его предков погиб на
границе, и эта старая боль семьи почему-то его смущала. Не говоря уже о тех
трудностях, что ждали его на пути, ведь эти дикие красные люди должны были
принять его в клан, верить ему как себе. Однако Мурдок поехал.
Больше двух лет он прожил в пустыне, укрываясь то шкурой, то небом. Он
вставал раньше солнца, ложился глубокой ночью. Он видел сны на наречии,
которого не могли знать его мать и отец.
Он привык к грубой пище и странной одежде, он забыл и друзей, и город,
в котором знал каждый камень.
По истечении некоего срока, жрец племени стал давать Фреду задания,
упражнения для тела и духа. Жрец приказал ему вспомнить какой-нибудь
странный сон. Прошло время и в лунную ночь ученик увидел во сне бизонов.
Наутро он рассказал Учителю об увиденном. С тех пор маг начал открывать
ему тайну. Ранним утром, спустя два года, Фред оставил индейцев. Вернувшись
в город, он вдруг почувствовал ностальгию по прерии, по той самой степи, где
когда-то грустил о городе. Профессору он сказал, что решил не опубликовывать
добытую им информацию.
- Ты связан клятвой?
- Нет просто я не способен вам рассказать то, что я теперь знаю.
- Тебе мало английского языка? - усмехнулся профессор.
- Ничего подобного, сэр. Теперь, овладев секретом, я бы мог изложить
его тысячью разными способами. Дело в том, что наша наука, которой я должен
подарить это знание, кажется мне теперь совершенной глупостью.
И после паузы:
- Кроме того, Тайна - ничто, по сравнению с той дорогой, которую я
прошел.
Профессор стал прощаться:
- Я сообщу об этом Совету. Вы хотите вернуться к ним?
- Нет. Это не нужно. То, чему я обучен, пригодится везде.
Фред женился, потом развелся, и работает теперь в Йеле библиотекарем.

[Русалка]

Другой


Эта история произошла в феврале месяце 1969-го, на севере
Бостона, в Кембридже. Я не записал ее по горячим следам, ибо
моим первым желанием было забыть случившееся, дабы не лишиться
рассудка. Теперь же, в 1972-м, я полагаю, что если рассказать о
ней, читатели примут все это за выдумку, а истекшие годы,
возможно, и меня заставят относиться к ней так же.
Я многое пережил в те минуты, но еще тяжелее было потом, в
бессонные ночи. Это вовсе не означает, что рассказ о
случившемся взволнует других.
Было десять часов утра. Я сидел, откинувшись на спинку
скамьи, у реки Чарлз. Справа, шагах в пятистах от меня, стояла
высокая башня - я так и не знаю, как она называется. Серые
воды несли на себе угловатые льдины. Река, разумеется, навеяла
мысль о времени. Тысячелетний образ, созданный Гераклитом. Ночь
я проспал спокойно: моя вечерняя лекция, кажется, захватила
студентов.
Вокруг не было ни души.
Вдруг мне почудилось (психологи объясняют это общей
усталостью), что однажды я уже видел и чувствовал нечто
подобное. Рядом со мной на скамью кто-то сел. Я предпочел бы
побыть один, но не поднялся с места, боясь показаться невежей.
Другой принялся что-то насвистывать. Я испытал первое из
потрясений этого утра: он насвистывал или пытался насвистывать
(меня не отличает хороший слух) аргентинскую песенку "Старая
хижина" Элиаса Регулеса. Мотив перенес меня в патио, более не
существующий, и вызвал в памяти Альваро Мелиана Лафинура,
умершего очень давно. Потом послышались и слова, те, что пелись
в десятые годы. Тембр не был похож на тембр Альваро, но
исполнитель явно имитировал Альваро. Я со страхом узнал этот
голос.
Придвинувшись к соседу, сказал:
- Сеньор, вы уругваец или аргентинец?
- Я - аргентинец, но с четырнадцатого года проживаю в
Женеве, - ответил он.
И наступило длительное молчание. Я спросил его снова:
- В Маланьо, номер семнадцать, напротив русского храма?
Он кивнул в подтверждение.
- Ну тогда, - заявил я, - ваше имя - Хорхе Луис
Борхес. Мы находимся в городе Кембридже, в 1969-м.
- Нет, - ответил он моим собственным голосом, немного
далеким. И по прошествии двух-трех минут уверенно подтвердил:
- Нет, я нахожусь здесь, в Женеве, сижу на скамье, в
нескольких метрах от Роны. Самое странное то, что мы так
похожи, хотя вы намного старше и с седой головой.
Я ему отвечаю:
- Могу доказать тебе, что не лгу. Я расскажу о вещах, о
которых знают только домашние. У нас есть серебряный мате с
витой длинной ножкой, вывезенный из Перу нашим прадедом. Есть и
серебряная миска из тех, что привязывали к седлу. В книжном
шкафу твоей комнаты книги стоят в два ряда. Там три тома
"Тысячи и одной ночи" Лейна с гравюрами и комментариями мелким
шрифтом после каждой главы; латинский словарь Кишера,
"Германия" Тацита по-латыни и в переводе Гордона, "Дон Кихот"
издательства Гарнье, "Кровавый театр" Риверы Индарте с
посвящением автора, "Sartor Resartus" Карлейля, биография
Амьеля и, спрятанная за остальными фолиантами, потрепанная
книжка о сексуальных обычаях балканских народов. Не забыл я и
сумерки в бельэтаже, на Плас Дюбур.
- Дюфур, - поправил он.
- Хорошо. Пусть Дюфур, но ты убедился?
- Нет, - отвечал он. - Все это не доказательства. Если
я вас вижу во сне, вы, понятно, должны знать то же, что я.
Замечание было резонным. Я отвечал:
- Если и это утро, и эта встреча - лишь сон, каждый из
нас вправе думать, что именно он спит и грезит. Мы, быть может,
очнемся, а быть может, нет. Но я знаю одно - мы должны
принимать этот сон за реальность, как принимает вселенную и то,
что живем, смотрим и дышим.
- А вдруг сон затянется? - выговорил он с тревогой.
Чтобы успокоить и его и себя, я ответил с некоторым
апломбом:
- Ну и что? Мой сон тянется вот уже семьдесят лет. В
конечном итоге, если припомнить, нет человека, который не
свиделся бы с самим собой. Это и происходит с нами сейчас,
разве что нас здесь двое. Может быть, хочешь узнать кое-что из
моего прошлого, которое для тебя станет будущим?
Он молча кивнул. И я стал говорить обо всем, что приходило
мне в голову:
- Мать жива и здорова, хлопочет в своем доме близ улиц
Чаркас и Майлу в Буэнос-Айресе; отец умер лет тридцать назад,
от сердца. Но прежде его разбил паралич: отнялась вся левая
половина, и левая рука лежала на правой:, как рука малыша на
руке великана. От умер, торопя смерть, но без единого стона.
Бабушка наша скончалась в этом же доме. За несколько дней до
конца она призвала всех нас и сказала: "Я очень старая женщина,
которая очень медленно умирает. И не надо суеты и хлопот: это
совсем обычное дело". Нора, твоя сестра, вышла замуж, имеет
двух сыновей. Кстати, как они там все поживают?
- Прекрасно. Отец, по обычаю, издевается над религией.
Вчера вечером он сказал, что Иисус, подобно нашим гаучо, не
любил попадать впросак и поэтому предпочитал выражаться
иносказательно.
Поколебавшись, спросил меня:
- А вам как живется?
- Не знаю количества книг, которые ты напишешь, знаю
только, что их слишком много. Будешь писать стихи - они
доставят тебе неразделенную радость - и фантастические
рассказы. Станешь преподавать, как твой отец и многие из нашего
рода.
Я был доволен. Что он меня не спросил, удались или нет мои
книги. И продолжал другим тоном:
- Если же обратиться к истории... Была еще одна война, с
участием почти тех же противников. Франция быстро сдалась,
Англия и Америка дрались с немецким диктатором по имени Гитлер,
потом - повторение битвы под Ватерлоо. Буэнос-Айрес к тысяча
девятьсот сорок шестому породил Росаса номер два, весьма
схожего с нашим первенцем. В пятьдесят пятом провинция Кордова
нас спасла, как раньше спасла Энтре-Риос. Сейчас ситуация
сложная. Россия усиливает свое влияние на планете, Америка не
решается стать империей, суеверно боясь прослыть недругом
демократии. Наша родина с каждым днем все глубже погружается в
провинциализм. Провинциализм и самолюбование - словно шоры на
ее глазах. Меня не удивит, если преподавание латыни однажды
заменится лекциями на гуарани.
Я заметил, что он меня почти не слушает. Его сковал самый
обыкновенный страх перед непостижимым и тем не менее явным. Я
не был отцом, но ощутил прилив нежных чувств к этому бедному
мальчику, более близкому мне, чем кровный сын. Я увидел, что он
мнет в руках какую-то книгу. Спросил, что за вещь.
- "Одержимые" или, точнее, "Бесы" Федора Достоевского, -
ответил он не без гордости.
- Припоминаю с трудом. Тебе нравится?
Еще не договорив, я почувствовал кощунственность своего
вопроса.
- Русский классик, - отчеканил он, - как никто глубоко
проник в лабиринты славянской души.
Всплеск риторичности показался мне признаком того, что он
успокоился.
Я спросил, какие еще книги этого классика он успел
прочитать.
Он назвал две или три, в том числе и "Двойник".
Я спросил, так же ли ясно ему видятся персонажи при
чтении, как, скажем, у Джозефа Конрада, и думает ли он одолеть
полное собрание сочинений.
- По правде говоря, нет, - ответил он несколько
неожиданно.
Я спросил, что он пишет, и он сказал, что готовит
поэтический сборник, который будет называться "Красные псалмы".
Подумывает также о "Красных ритмах".
- Почему бы и не попробовать? - ответил я. - Можешь
опереться на славных предшественников. Вспомни голубые стихи
Рубена Дарио и серую песнь Верлена.
Пропустив мимо ушей мои слова, он пояснил, что в его книге
будет воспето братство людей земли. Поэт нашего времени не
может встать спиной к эпохе.
Я задумался, а потом спросил, действительно ли он считает
всех своими братьями. Например, всех официальных устроителей
пышных похорон, всех письмоносцев, всех платных ныряльщиков в
воду, всех, кто ночует на тротуарах у зданий с нечетными
номерами; всех, не имеющих голоса, и т.д. и т.п. Он сказал, что
его книга будет посвящена массам угнетенных и парий.
- Твои массы угнетенных и парий, - ответил я, - не
более чем абстрактное понятие. Существуют лишь отдельные
индивидуумы, если вообще кто-либо существует. "Ты сегодня уже
не ты вчерашний", - изрек какой-то грек. Мы оба на этой скамье
- в Женеве ли, в Кембридже ли, - наверное, служим тому
доказательством.
Все памятные факты, кроме тех, что запечатлены на
праведных скрижалях Истории, обходятся без памятных фраз.
Человеку перед смертью хочется вспомнить гравюру, мельком
увиденную в детстве; солдаты перед сражением толкуют о всякой
всячине или о своем сержанте. Наша встреча была единственной в
своем роде, и, откровенно говоря, мы не были к ней
подготовлены. Как на грех, толковали о литературе и языке -
боюсь, я не сказал ничего нового по сравнению с тем, о чем
обычно говорю с журналистами. Мой "alter ego" верил в
надобность создания или открытия новых метафор, я же - лишь в
точное соответствие слов, уже созданных нашей фантазией, моим
собственным образам или общеизвестным понятиям. Старение людей
и упадок, сновидения и жизнь, бег времени и вода. Я излагал ему
свои мысли, которые выразил в книге несколько лет спустя.
Он почти не слушал меня. Вдруг сказал:
- Если вы были мною, как объяснить ваше забвение встречи
с одним пожилым сеньором, который в 1918-м сказал вам, что он
тоже Борхес?
Я не подумал об этой опасности. И отвечал не очень
уверенно:
- Видимо, этот случай показался мне столь удивительным,
что я постарался его забыть.
Он решился на робкий вопрос:
- А ваша память не слабнет?
Я понял, что для мальчика, не достигшего двадцати, мужчина
за семьдесят кажется полутрупом. И ответил ему:
- В общем, она похожа на забывание, но еще в силах
выдержать то, чем ее нагружают. Я изучаю англосаксонский и не
считаюсь последним в классе.
Наш разговор длился уже слишком долго, чтобы происходить
во сне.
Внезапно меня осенила мысль.
- Сию минуту могу тебе доказать, - сказал я, - что ты
видишь меня наяву. Послушай эти стихи, которые ты никогда не
читал, но которые я смог вспомнить.
И медленно продекламировал чудесную строку:
- L'hydre-univers tordant son corps caill d'astres[1]*.
Я почувствовал его изумление, почти испуг. Он тихо
повторил, наслаждаясь каждым из дивных слов.
- Действительно, - пробормотал он. - Мне никогда не
сделать ничего подобного.
Гюго соединил нас.
А перед этим он с пылом читал наизусть, я теперь помню,
небольшой отрывок из Уолта Уитмена, где поэт воскрешает в
памяти ночь у моря, вдвоем, когда он был по-настоящему
счастлив.
- Если Уитмен ее воспевает, - заметил я в свою очередь,
- значит, он хотел эту ночь, но ее, увы, не было. Поэма
впечатляет тогда, когда мы улавливаем в ней страстное желание,
а не радость от пережитого.
Он молча взглянул на меня, потом воскликнул:
- Вы не знаете его, Уитмен не способен на ложь!
Полвека не проходит даром. Во время нашей беседы, беседы
двух человек, начитанных в неодинаковой степени и с разными
вкусами, я осознал, что нам не понять друг друга, а это всегда
осложняет диалог. Каждый из нас был пародийным пересмешником
другого. Ситуация была слишком искусственной, чтобы занимать
много времени. Спорить или советовать не было смысла, ибо его
неизбежным путем становился путь мой.
Мне вдруг пришла на ум одна из фантазий Колриджа. Кому-то
привиделось, будто он гуляет в раю, где ему в подтверждение
дарят цветок. Проснувшись, он рядом видит цветок.
И я захотел проделать такую же штуку.
- Послушай, - сказал я ему, - есть у тебя наличные
деньги?
- Да, - отозвался он. - Франков двадцать, Я пригласил
на сегодняшний вечер Симона Жиклинского в "Крокодил".
- Передай Симону, он будет штудировать медицину в Каруже
и сделает много добра... Ладно, дай мне одну твою денежку.
Он достал три серебряных франка и мелочь. В недоумении
протянул мне серебряную монету. Я дал ему одну из этих нелепых
американских бумажек, что бывают разного достоинства, но всегда
одинаковой формы. Он рассматривал ее с большим любопытством.
- Не может быть, - вскричал он. - Здесь проставлена
дата выпуска - 1964-й!
(Спустя несколько месяцев кто-то скажет мне, что на
банкнотах не ставится дата.)
- Все это просто чудо, - произнес он с трудом, - а
чудеса мне внушают страх. Свидетели воскрешения Лазаря пришли
бы здесь в ужас.
Мы не сдвинулись с места, подумалось мне. Опять пошли
книжные перепевы.
Он изорвал в клочья банкноту, а мне оставил монету. Я
решил ее бросить в реку. Серебряная дужка, летящая в воду,
должна была стать воплощением реального в этой моей истории, но
судьба распорядилась иначе.
Я ответил, что сверхъестественность, если она повторяется,
перестает устрашать. И предложил ему встретиться завтра на этой
же самой скамье, что находится в двух разных эпохах и в двух
разных местах.
Он тут же изъявил согласие и произнес, не посмотрев на
часы, что ему пора уходить. Мы оба лгали, и каждый знал, что
собеседник лжет. Ему я сказал, что за мною тоже вот-вот придут.
- За вами придут? - удивился он.
- Да. Когда ты будешь в моих летах, ты почти полностью
потеряешь зрение. Сможешь распознавать желтый цвет, тень и
солнце. Но не волнуйся. Постепенный приход слепоты - не
трагедия. Это как медленное сгущение летних сумерек.
Мы распростились не прикоснувшись друг к другу. На
следующий день я туда не пошел. Другой, наверное, тоже.
Я много размышлял об этом свидании, о котором никому не
рассказывал. Думаю, теперь наконец добрался до истины. Встреча
была реальностью, но другой беседовал со мною во сне, и потому
мог забыть обо мне. Я беседовал с ним наяву, и воспоминание
мучает меня до сих пор. Другой меня видел во сне, но
недостаточно четко и ясно. Яснее ему привиделась, теперь мне
понятно, несуществующая дата на долларе.

[Русалка]

Алеф

Эстеле Канто

O God, I could be bounded in a nutsbel ahd count myself a King of infinite space.

"Гамлет", II, 2

But they will teach us that Eternity is the Standing still of the Present Time, a Nunc-stans (as the Schools call it); which neither they, nor any else understand, no more than they would a Hic-stans for an Infinite greatnesse of Place...

"Левиафан", IV, 46

В то знойное февральское утро, когда умерла Беатрис Витербо — после величавой агонии, ни на миг не унизившейся до сентиментальности или страха, — я заметил, что на металлических рекламных щитах на площади Конституции появилась новая реклама легких сигарет; мне стало грустно — я понял, что неугомонный, обширный мир уже отделился от нее и что эта перемена лишь первая в бесконечном ряду. Мир будет изменяться, но я не изменюсь, подумал я с меланхолическим тщеславием; я знаю, что моя тщетная преданность порой ее раздражала; теперь, когда она мертва, я погу посвятить себя ее памяти без надежды, но и без унижения. Я вспомнил, что тридцатого апреля день ее рождения; посетить в этот день дом на улице Гарая, чтобы приветствовать ее отца и Карлоса Архентино Данери, ее кузена, будет вежливо, благовоспитанно и, пожалуй, необходимо. Опять я буду ждать в полутьме маленькой заставленной гостиной, опять буду изучать подробности многочисленных ее фотографий. Беатрис Витербо в профиль, цветное фото, Беатрис в маске, на карнавале в 1921 году, Беатрис в день первого причастия, Беатрис в день ее свадьбы с Роберто Александри; Беатрис вскоре после развода, на завтраке в конном клубе; Беатрис в Кильмесе с Делией Сан-Марко Порсель и Карлосом Архентино; Беатрис с пекинесом, подаренным ей Вильегасом Аэдо; Беатрис анфас и в три четверти, улыбающаяся, подпирающая рукою подбородок... Мне уже не придется, как в прежние времена, в оправдание своего присутствия преподносить недорогие книги — книга, страницы которой я в конце концов догадался заранее разрезывать, чтобы много месяцев спустя не убеждаться, что никто их не касался.

Беатрис Витербо умерла в 1929 году, и с тех пор я ни разу не пропускал тридцатое апреля, неизменно навещая ее родных. Приходил обычно в четверть восьмого и сидел минут двадцать пять; с каждым годом я являлся чуть позже и засиживался подолбше; в 1933 году мне помог ливень — меня пригласили к столу. Я, естесственно, не пренебрег этим прецедентом — в 1934 году явился уже после восьми с тортом из Санта-Фе и, само собой, остался ужинать. Так, в эти наполненные меланхолией и тщетным любовным томлением дни годовщин я постепенно выслушивал все более доверительные признания Карлоса Архентино Данери.

Беатрис была высокого роста, хрупкая, чуть-чуть сутулящаяся: в ее походке (если тут уместен оксиморон) была какая-то грациозная неуклюжесть, источник очарования. Карлос Архентино — румяный, тучный, седеющий господин с тонкими чертами лица. Он занимает маленькую должность в захудалой библиотеке на южной окраине города; характер у него властный, но в то же время не деятельный — до самого недавнего времени он вечерами и в праздники был рад не выходить из дому. Пройдя через два поколения, у него сохранились итальянское "с" и чрезмерная итальянская жестикуляция. Ум его находится в постоянном возбуждении, страстном, подвижном и совершенно бестолковом. Вас засыпают никчемными аналогиями и праздными сомнениями. У него (как у Беатрис) красивые, крупные руки с тонкими пальцами. Несколько месяцев он был одеержим поэзией Поля Фора — не столько из-за его баллад, сколько из-за идеи о незапятнанной славе. "Он — король французских поэтов, — напыщенно повторял Карлос Архентино. — И не думай его критиковать, самая ядовитая из твоих стрел его даже не заденет".

Тридцатого апреля 1941 года я позволил себе прибавить к торту бутылку отечественного коньяку. Карлос Архентино отведал его, нашел недурным и после нескольких рюмок повелречь в защиту современного человека.

— Я так и вижу его, — говорил он с не вполне понятной горячностью, — в его кабинете, в этой, я сказал бы, сторожевой башне города, в окружении телефонов, телеграфных аппаратов, фонографов, радиотелефонов, киноаппаратов, проекторов, словарей, расписаний, проспектов, бюллетеней...

И он заявил, что человеку, всем этим оснащенному, незачем путешествовать, — наш ХХ век, дескать, перевернул притчу о Магомете и горе, ныне все горы сами сходятся к современному Магомету.

Мне его мысли показались настолько нелепыми, а изложение настолько высокопарным, что я тотчас подумал о писательстве и спросил, почему он все это не напишет. Как и можно было ожидать, он ответил, что уже пишет: эти мысли и другие, не менее оригинальные, изложены в "Начальной Песне", "Вступительной Песне", или попросту "Песне-Прологе" — поэмы, над которой он работает много лет, без, знаете ли, рекламы, без оглушительного треска, неизменно опираясь на два посоха, имя коим труд и уединение. Вначале он широко открывает двери воображению, затем шлифует. Поэма называется "Земля", и это, ни много ни мало, описание нашей планеты, в котором, разумеется, нет недостатка и в ярких отступлениях, и в смелых инвективах.

Я попросил его прочитать мне отрывок из поэмы, пусть небольшой. Он выдвинул ящик письменного стола, вынул объемистую стопку листов со штампом "Библиотека Хуана Крисостомо Лафинура" и самодовольным звучным голосом прочел:

— Подобно греку, я народы зрел и страны,

Труды и дни прошел, изведал грязь и амбру;

Не приукрасив дел, не подменив имен,

Пишу я свой вояж, но... autour de ma chambre.

— Эта строфа интересна во многих смыслах, — изрек он. — Первый стих должен снискать одобрение профессора, академика, эллиниста — пусть и не скороспелых эрудитов, составляющих, правда, изрядную часть общества; второй — это переход от Гомера к Гесиоду (на фронтоне воздвигаемого здания воздается между строк дань отцу дидактической поэзии), не без попытки обновить прием, ведущий свою генеалогию от Писания — сиречь перечисление, накопление или нагромождение; третий стих — идет он от барокко, декаданса или от чистого и беззаветного культа формы? — состоит из двух полустиший-близнецов; четвертый, откровенно двуязычный, обеспечит мне безусловную поддержку всех, кто чувствует непринужденную игру шуточного слога. Уж не буду говорить о рифмах и кругозоре, который позволил мне — причем без педантства! — собрать в четырех стихах три ученые аллюзии, охватывающие тридцать веков, насыщенных литературой: первая аллюзия на "Одиссею", вторая на "Труды и дни", третья на бессмертную безделку, которою мы обязаны досугам славного савояра... И кому же, как не мне, знать, что современное искусство нуждается в бальзаме смеха, в scherzo. Решительно, тут слово имеет Гольдони!

Он прочел мне многие другие строфы, также получившие его одобрение и снабженные пространными комментариями. Ничего примечательного в них не было, они даже показались мне не намного хуже первой. В его писаниях сочетались прилежание, нетребовательность и случай; достоинства же, которые Данери в них находил, были вторичным продуктом. Я понял, что труд поэта часто обращен не на самую поэзию, но на изобретение доказательств, что его поэзия превосходна; естественно, эта последующая работа представляла творение иным в его глазах, но не в глазах гругих. Устная речь Данери была экстравагантной, но его беспомощность в стихосложении помешала ему, кроме считанных случаев, внести эту экстравагантность в поэму.

Только раз в жизни мне довелось видеть пятнадцать тысяч одиннадцатисложных стихов "Полиольбиона", топографической эпопеи, в которой Майкл Дрейтон представил фауну, флору, гидрографию, орфографию, военную и монастырскую историю Англии; я убежден, что это творение, грандиозное, но все же имеющее границы, менее скучно, чем беспредельный родственный замысел Карлоса Архентино. Этот собирался объять стихами весь шар земной: в 1941 году он уже управился с несколькими гектарами штата Квинсленд, более чем с километром течения Оби, с газгольдером севернее Веракруса, с главными торговыми домами в приходе Консепьон, с загородным домом Марианы Камбарсерес де Альвеар на улице Одиннадцатого Сентября в Бельграно, с турецкими банями вблизи одного пляжа в Брайтоне. Он прочитал мне несколько трудоемких пассажей на австралийской зоны поэмы — в этих длинных, бесформенных александрийских стихах не было даже относительной живости вступления.Привожу одну строфу:

Так знайте: от столба рутинного правей

(Он кажет путь тебе, коль путник ты не местный)

Скучает там костяк. — А цвет? — Бело-небесный. -

И вот загон овец — что твой погост, ей-ей!

— Тут две смелые черточки, — вскричал он с ликованьем, — я слышу, ты уже ворчишь, но, поверь, их оправдает неминуемый успех. Одна — это эпитет "рутинный", который метко изобличает en passant неизбежную скуку, присущую пастушеским и земледельческим трудам,скуку, которую ни "Георгики", ни наш увенчанный лаврами "Дон Сегундо" никогда не посмели изобличить вот так, черным по белому. Вторая — это энергичный прозаизм "костяк" — от него с ужасом отшатнется привередник, но его найдет выше всяких похвал критик со вкусом мужественным. Да и в остальном эта строфа чрезвычайно полновесна. Во второй ее половине завязывается интереснейший разговор с читателем: мы идем навстречу его живому любопытству, в его уста вкладывается вопрос, и ответ дается тут же, мгновенно. А что ты скажешь про эту находку, про "бело-небесный"? Этот живописный неологизм вызывает образ неба, то есть, важнейшего элемента австралийского пейзажа. Без него краски эскиза были бы слишком мрачны, и читатель невольно захлопнул бы книгу, уязвленный до глубины души неизлечимой черной меланхолией.

Я распрощался с ним около полуночи.

Через два воскресенья Данери позвонил мне по телефону — впервые в жизни. Он предложил встретиться в четыре, "попить вместе молочка в соседнем салоне-баре, который прогрессивные дельцы Дзунино и Дзунгри — владельцы моего дома, как ты помнишь, — открывают на углу. Эту кондитерскую тебе будет полезно узнать". Я согласился, больше по неспособности противиться, чем из энтузиазма. Найти столик оказалось нелегко: безупречно современный "салон-бар" был почти так же неуютен, как я предвидел; посетители за соседними столиками возбужденно называли суммы, затраченные на него господами Дзунино и Дзунгри. Карлос Архентино сделал вид, будто поражен какими-то красотами освещения (которые он, конечно, уже видел раньше), и сказал мне с долей суровости:

— Хочешь не хочешь, тебе придется признать, что это заведение может соперничать с самыми шикарными барами Флореса.

Затем он во второй раз прочитал мне четыре-пять страниц из поэмы. В них были сделаны исправления по ложному принципу украшательства: где раньше стояло "голубой", теперь красовались "голубоватый", "лазоревый", "лазурный". Слово "молочный" было для него недостаточно звучным — в необузданном описании процесса мойки шерсти он предпочел "млечный", "молочайный", "лактальный"... С горечью выбранил критиков, затем, смягчившись, сравнил их с людьми, "которые не обладают ни драгоценными металлами, ни паровыми прессами, ни прокатными станками, ни серной кислотой для чеканки, но могут указать другим местонахождение какого-либо сокровища". Далее он осудил "прологоманию, которую уже высмеял в остроумном предисловии к "Дон-Кихоту" Князь Талантов". Тем не менее он полагал, что его новое творение должно начинаться с яркого предисловия, эдакого посвящения в рыцари, подписанного обладателем бойкого, острого пера. Он прибавил, что собирается опубликовать начальные песни своей поэмы. Тут-то я догадался о смысле странного приглашения по телефону: он хочет просить меня, чтобы я написал предисловие к его педантской дребедени! Страх мой оказался напрасным; Карлос Архентино с завистливым восхищением заявил: он-де полагает, что не ошибется, назвав солидным авторитет, завоеванный во всех кругах литератором Альваро Мелианом Лафинуром, который, если я похлопочу, мог бы снабдить поэму увлекательным предисловием. Дабы избежать совершенно непростительной в этом деле неудачи, я должен ссылаться на два бесспорных достоинства: совершенность формы и научную точность, "ибо в этом обширном цветнике тропов, фигур и всяческих красот нет ни одной детали, не выверенной тщательнейшим изучением". Он прибавил, что Альваро был постоянным спутником Беатрис во всяких увеселениях.

Я поспешно и многословно согласился. Для пущего правдоподобия сказал, что буду говорить с Альваро не в понедельник, а в четверг на скромном ужине, которым обычно завершаются собрания Клуба писателей. (Ужинов таких не бывает, но то, что собрания происходят по четвергам, этот неоспоримый факт мог быть Карлосом Архентино Данери проверен по газетам и придавал моим речам правдоподобие.) С видом глубокомысленным и понимающим я сказал, что, прежде чем заговорить о предисловии, я намерен изложить оригинальный план поэмы. Мы простились; сворачивая на улицу Бернардо де Иригойена, я со всей ясностью представил себе две оставшиеся у меня возможности: а) поговорить с Альваро и сказать ему, что известный ему кузен Беатрис (при этом писательском обороте я могу произнести ее имя) соорудил поэму, которая, кажется, расширила до беспредельного возможности какофонии и хаоса; б) не говорить с Альваро. И я совершенно четко предвидел, что мой бездеятельный характер выберет б).

В пятницу, с часу дня, мнея начал беспокоить телефон. Я возмущался, что этот аппарат, из которого когда-то звучал навек умолкший голос Беатрис, может унизиться, став рупором тщетных и, вероятно, гневных упреков обманутого Карлоса Архентино Данери. К счастью, ничего не произошло — у меня только возникла неизбежная неприязнь к этому человеку, навязавшему мне деликатное поручение, и затем меня забывшему.

Телефон перестал меня терроризировать, но в конце октября Карлос Архентино вдруг опять позвонил. Он был в крайнем волнении, сперва я даже не узнал его голоса. Со скорбью и гневом, запинаясь, он сообщил, что эти распоясавшиеся Дзунино и Дзунгри под предлогом расширения своей уродливой кондитерской собираются снести его дом.

— Дом моих предков, мой дом, почтенный дом, состарившийся на улице Гарая! — повторял он, отвлекаясь, видимо, от горя музыкой слов.

Мне было нетрудно понять и разделить его скорбь. После сорока любая перемена — символ удручающего бега времени; кроме того, речь шла о доме, который был для меня связан бесчисленными нитями с Беатрис. Я хотел было изложить это тонкое обстоятельство, но мой собеседник меня не слушал. Он сказал, что, если Дзунино и Дзунгри будут настаивать на своей абсурдной затее, его адвокат, доктор Дзунни, потребует с них ipso facto за потери и убытки и заставит выплатить сто тысяч песо.

Имя Дзунни произвело на меня впечатление — солидная репутация его контор в Касересе и Такуари вошла в поговорку. Я спросил, взялся ли Дзунни вести дело. Данери сказал, что будет с ним об этом говорить нынче вечером. Он немного замялся, потом голосом ровным, бесцветным, каким мы обычно сообщаем что-то глубоко интимное, сказал, что для окончания поэмы ему необходим этот дом, так как в одном из углов подвала находится Алеф. Он объяснил, что Алеф — одна из точек пространства, в которой собраны все прочие точки.

— Он находится в подвале под столовой, — продолжал Карлос Архентино, став от горя красноречивым. — Он мой, он мой, я открыл его в детстве, еще до того, как пошел в школу. Лестница в подвал крутая, дядя и тетя запрещали мне спускаться, но кто-то сказал, что в подвале находится целый мир. Как я узнал впоследствии, речь шла о сундуке, но тогда я понял буквально, что там есть целый мир. Тайком я спустился, скатился по запретной лестнице, упал. А когда открыл глаза, то увидел Алеф.

— Алеф? — переспросил я.

— Да, Алеф. Место, в котором, не смешиваясь, находятся все места земного шара, и видишь их там со всех сторон. Я никому не рассказал о своем открытии, но пошел в подвал еще и еще. Ребенок, конечно, не понимал, что эта привилегия ему дарована, чтобы, став мужчиной, он создал поэму! Нет, Дзунино и Дзунгри меня не ограбят, тысячу раз нет! Со сводом законов в руках доктор Дзунни докажет, что мой Алеф "неотчуждаем".

Я попытался воззвать к здравому смыслу:

— Но, может быть, в подвале слишком темно?

— Да, нелегко проникнуть в сопротивляющийся ум. Но, ведь если в Алефе находятся все места земли, стало быть, там же находятся все фонари, лампы, все источники света.

— Сейчас же приду посмотреть на него.

Я положил трубку, не дав ему времени возразить. Порой достаточно узнать один факт, и мгновенно видишь ряд подтверждающих обстоятельств, о которых прежде и не подозревал; я удивился, как это я до сих пор не понимал, что Карлос Архентино сумасшедший. Впрочем, все Витербо... Беатрис (я сам это часто повторяю) была женщиной — а прежде девушкой — прямо-таки беспощадно здравомыслящей, однако на нее находили приступы забывчивости, отчужденности, презрения, даже настоящей жестокости, которые, вероятно, объяснялись какой-то патологией. Безумие Карлоса Архентино наполнило меня злобным удовлетворением — в глубине души мы всегда друг друга ненавидели.

На улице Гарая прислуга попросила меня немного подождать. Барин, как обычно, сидит в подвале, проявляет снимки. Рядом с вазой без цветов на ненужном теперь пианино улыбался (скорее вневременной, чем анахронический) большой портрет Беатрис в неприятно резких тонах. Нас никто не видел; в порыве нежности я подошел к портрету и сказал:

— Беатрис, Беатрис Элена, Беатрис Элена Витербо, любимая моя Беатрис, навсегда утраченная Беатрис, это я, Борхес.

Вскоре появился Карлос. Говорил со мною сухо, и я понял, что он не способен думать ни о чем ином, кроме того, что теряет Алеф.

— Рюмочку этого псевдоконьяка, — распорядился он, — и можешь нырять в подвал. Помни, надо обязательно находиться в горизонтальном положении, лежать на спине. Также необходимы темнота, неподвижность, время на аккомодацию глаз. Ты ляжешь на каменный пол и будешь смотреть на девятнадцатую ступеньку лестницы. Тебя, может быть, испугает какой-нибудь грызун — дело обычное! Через несколько минут ты увидишь Алеф. Микрокосм алхимиков и каббалистов, наш пресловутый давний друг, multum in parvo. — И уже в столовой, он прибавил: — Разумеется, если ты его не увидишь, твоя неспособность отнюдь не будет опровержением моих данных... Спускайся, очень скоро ты сумеешь побеседовать с Беатрис во всех ее обликах.

Я поспешно сошел по лестнице, меня уже тошнило от его болтовни. Подвал, размером чуть пошире лестницы, больше напоминал колодец. Я напрасно искал глазами сундук, о котором говорил Карлос Архентино. Один из углов загромождали ящики с бутылками и парусиновые мешки. Карлос взял мешок, свернул его и положил на пол, видимо, в определенном месте.

— Подушка незавидная, — пояснил он, — но, если я сделаю ее выше хоть на один сантиметр, ты ни черта не увидишь, только расстроишься и сконфузишься. Ну давай, ложись, хорошенько расслабься и отсчитай девятнадцать ступенек.

Я выполнил его странные требования, он наконец ушел и осторошно опустил крышку — темнота, несмотря на узенькую щель, которую я потом заметил, показалась мне абсолютной. Внезапно мне стала ясна вся опасность положения — я разрешил запереть себя в подвале сумасшедшему, после того как выпил яд. В бравадах Карлоса сквозил тайный страх, что я могу не увидеть чуда; чтобы оправдать свой бред, чтобы не услышать, что он сумасшедший, Карлос должен меня убить. Я почувствовал некоторую дурноту и постарался объяснить ее своей неподвижностью, а не действием наркотика. Я закрыл глаза, потом открыл их. И тут я увидел Алеф.

Теперь я подхожу к непересказуемому моменту моего повествования и признаюсь в своем писательском бессилии. Всякий язык представляет собою алфавит символов, употребление которых предполагает некое общее с собеседником прошлое. Но как описать другим Алеф, чья беспредельность непостижима и для моего робкого разума? Мистики в подобных случаях пользуются эмблемами: перс, чтобы обозначить божество, говорит о птице, которая каким-то образом есть все птицы сразу; Аланус де Инсулис — о сфере, центр которой находится всюду, а окружность нигде; Иезекииль — об ангеле с четырьмя лицами, который одновременнь обращается к Востоку и Западу, к Северу и Югу. (Я не зря привожу эти малопонятные аналогии, они имеют некоторое отношение к Алефу.) Быть может, боги не откажут мне в милости, и я когда-нибудь найду равноценный образ, но до тех пор в моем сообщении неизбежен налет литературщины, фальши. Кроме того, неразрешима главная проблема: перечисление, пусть неполное, бесконечного множества. В грандиозный этот миг я увидел миллионы явлений — радующих глаз и ужасающих, — ни одно из них не удивило меня так, как тот факт, что все они происходили в одном месте, не накладываясь одно на другое и не будучи прозрачными. То, что видели мои глаза, совершалось одновременно, но в моем описании предстанет в последовательности — таков закон языка. Кое-что я все же назову.

На нижней поверхности ступеньки, с правой стороны, я увидел маленький, радужно отсвечивающий шарик ослепительной яркости. Сперва мне показалось, будто он вращается, потом я понял, что иллюзия движения вызвана заключенными в нем поразительными, умопомрачительными сценами. В диаметре Алеф имел два-три сантиметра, но было в нем все пространство вселенной, причем ничуть не уменьшенное. Каждый предмет (например, стеклянное зеркало) был бесконечным множеством предметов, потому что я его ясно видел со всех точек вселенной. Я видел густо населенное море, видел рассвет и закат, видел толпы жителей Америки, видел серебристую паутину внутри черной пирамиды, видел разрушенный лабиринт (это был Лондон), видел бесконечное число глаз рядом с собою, которые вглядывались в меня, как в зеркало, видел все зеркала нашей планеты, и ни одно из них не отражало меня, видел на заднем дворе на улице Солера те же каменные плиты, какие видел тридцать лет тому назад в прихожей одного дома на улице Фрая Бентона, видел лозы, снег, табак, рудные жилы, испарения воды, видел выпуклые экваториальные пустыни и каждую их песчинку, видел в Инвернессе женщину, которую никогда не забуду, видел ее пышные волосы, гордое тело, видел рак на груди, видел круг сухой земли на тротуаре, где прежде было дерево, видел загородный дом в Адроге, экземпляр первого английского перевода Плиния, сделанного Файлмоном Голландом, видел одновременно каждую букву на каждой странице (мальчиком я удивлялся, почему буквы в книге, когда ее закрывают, не смешиваются ночью и не теряются), видел ночь и тут же день, видел закат в Керетаро, в котором словно бы отражался цвет бенгальской розы, видел мою пустую спальню, видел в одном научном кабинете в Алкмаре глобус между двумя зеркалами, бесконечно его отражавшими, видел лошадей с развевающимися гривами на берегу Каспийского моря на заре, видел изящный костяк ладони, видел уцелевших после битвы, посылавших открытки, видел в витрине Мирсапура испанскую колоду карт, видел косые тени папоротников в зимнем саду, видел тигров, тромбы, бизонов, морские бури и армии, видел всех муравьев, сколько их есть на земле, видел персидскую астролябию, видел в ящике письменного стола (от почерка меня бросило в дрожь) непристойные, немыслимые, убийственно точные письма Беатрис, адресованные Карлосу Архентино, видел священный памятник в Чакарите, видел, жуткие останки того, что было упоительной Беатрис Витербо, видел циркуляцию моей темной крови, видел слияние в любви и изменения, причиняемые смертью, видел Алеф, видел со всех точек в Алефе земной шар, и в земном шаре опять Алеф, и в Алефе земной шар, видел свое лицо и свои внутренности, видел твое лицо; потом у меня закружилась голова, и я заплакал, потому что глаза мои увидели это таинственное, предполагаемое место, чьим именем завладели люди, хотя ни один человек его не видел: непостижимую вселенную.

Я почувствовал бесконечное преклонение, бесконечную жалость.

— Да ты совсем обалдеешь, если будешь так долго совать свой нос куда не просят, — сказал ненавистный жизнерадостный голос. — Сколько ни ломай голову, тебе вовек не отплатить мне за такое чудо. Потрясающая обсерватория, ты согласен, Борхес?

Ботинки Карлоса Архентино стояли на самой верхней ступеньке. Внезапно стало чуть светлее, я с трудом поднялся и пробормотал:

— Да-да, потрясающая, потрясающая.

Безразличное звучание моего голоса удивило меня. Карлос Архентино с тревогой допытывался:

— Ты хорошо все видел? В цвете?

В единый миг я составил план мести. Добродушно, с неприкрытой жалостью, как бы нервничая и уклоняясь, я поблагодарил Карлоса Архентино за приют в его подвале и настойчиво посоветовал воспользоваться сносом дома, чтобы покинуть вредный воздух столицы, который никого — поверьте, никого! — не щадит. Мягко, но непреклонно я отказался коворить об Алефе, обнял Карлоса Архентино на прощанье и повторил, что сельская жизнь и покой — это два замечательных врача.

На улице, на площади Конституции, в метро все лица казались мне знакомыми. Я испугался, что ни одно меня больше не увидит, испугался, что меня никогда не оставит чувство, что все это я уже видел. К счастью, после нескольких ночей бессонницы, забвение снова меня одолело.

Постскриптум первого марта 1943 года. Через полгода после того, как снесли дом на улице Гарая, издательство "Прокруст", не убоявшись длины грандиозной поэмы, выпустило в продажу подборку "аргентинских фрагментов". Что было дальше, излишне говорить: Карлос Архентино получил вторую Национальную премию по литературе. Первую дали доктору Аите; третью — доктору Марио Бонфанти; трудно поверить, но мое произведение "Карты шулера" не получило ни одного голоса. Еще раз победили тупость и зависть! Мне давно не удается повидать Данери, газеты оповещают, что вскоре он нас одарит еще одной книгой. Его удачливое перо (которому теперь уже не мешает Алеф) принялось за стихотворное переложение творений доктора Асеведо Диаса.

Я хотел бы еще сделать два замечания: одно касающееся сущности Алефа, другое — его названия. Что до последнего, то, как известро, это название первой буквы в алфавите священного языка. Применение его к шарику в моей истории, по-видимому, не случайно. В каббале эта буква обозначает Эн-соф — безграничную, чистую божественность; говорится также, что она имеет очертания человека, указывающего на небо и на землю и тем свидетельствующего, что нижний мир есть зеркало мира горнего; в Mengenlehre Адеф — символ трансфинитных существ, где целое не больше, чем какая-либо из частей. Хотелось бы мне знать, подобрал ли Карлос Архентино это название сам или же вычитал его как наименование какой-то другой точки, где сходятся все точки, в одном из бесчисленных текстов, открывшихся ему благодаря его домашнему Алефу. Как ни покажется невероятным, я полагаю, что существует (или существовал) другой Алеф и что Алеф на улице Гарая — это фальшивый Алеф.

Приведу мои доводы. Капитан Бертон исполнял до 1897 года обязанности британского консула в Бразилии; в июле 1942 года Педро Энрикес Уренья обнаружил в библиотеке города Сантуса его рукопись, трактующую о зеркале, владельцем которого Восток называет Искандера Зу-л-Карнайна, или Александра Двурогого Македонского. В зеркале этом отражалась вся вселенная. Бертон упоминает о родственных диковинах — о семикратном зеркале Кай Хусроу, которое Тарик ибн-Зияд обнаружил в захваченном дворце ("1001 ночь", 273), о зеркале, которое Лукиан из Самосаты видел на Луне ("Правдивая история", I, 26), о волшебном зеркале Юпитера, о котором говориться в первой книге "Сатирикона" Капеллы, об универсальном зеркале Мерлина, "круглом, вогнутом и похожем на целый стеклянный мир" ("Королева фей", III, 2, 19), — и прибавляет следующие любопытные слова: "Однако все перечисленные зеркала (к тому же не существовавшие) — это всего лишь оптические приборы. А правоверным, посещающим мечеть Амра в Каире, доподлинно известно, что вселенная находится внутри одной из колонн, окаймляющих центральный двор мечети... Разумеется, видеть ее не дано никому, но те, кто прикладывают ухо к колонне, говорят, что вскоре начинают слышать смутный гул движения вселенной... Мечеть сооружена в VII веке, но колонны эти были взяты из других храмов доисламских религий, как пишет о том Ибн Хальдун: "Государства, основанные кочевниками, нуждаются в притоке чужестранцев для всевозможных строительных работ".

Существует ли этот Алеф внутри камня? Видел ли я его, когда видел все — а потом забыл? Память наша подтачивается забвением — я сам, под действием роковой этой эрозии, с годами все больше искажаю и утрачиваю черты Беатрис.