23.01.2011 в 05:57 (3282 Просмотров)
С удовольствием перечитала книгу. С большим уважением и теплом отношусь к ней.
Отрывки.
Чувство нравственной тошноты и отвращения достигает в нас высшего
предела, когда мы видим, что, вопреки призванию, жизнь человечества в его
целом поразительно напоминает то, что можно видеть на дне аквариума. В
мирное время это роковое сходство скрыто, замазано культурой; напротив, в
дни вооруженной борьбы народов оно выступает с цинической откровенностью;
мало того, оно не затемняется, а, наоборот, подчеркивается культурой, ибо в
дни войны самая культура становиться орудием злой, хищной жизни,
утилизируется по преимуществу для той же роли, как челюсть в жизни водяного
жука. И принципы, фактически управляющие жизнью человечества, поразительно
уподобляются тем законам, которые властвуют в мире животном: такие правила,
как "горе побежденным" и "у кого сильнее челюсть, тот и прав", которые в
наши дни провозглашаются как руководящие начала жизни народов, суть не
более и не менее как возведенные в принципы биологические законы.
В заключение позвольте вернуться к тому, с чего мы начали. В начале
этой беседы я сказал, что вопрос о смысле жизни, будучи по существу одним и
тем же во все века, с особою резкостью ставится именно в те дни, когда
обнажается до дна бессмысленная суета и нестерпимая мука нашей жизни.
Вся русская иконопись представляет собой отклик на эту беспредельную
скорбь существования -- ту самую, которая выразилась в Евангельских
словах: душа Моя скорбит смертельно.9* Только теперь, в дни
мировой войны, мы почувствовали весь ужас этой скорби; но по этому самому
именно теперь более чем когда-либо мы в состоянии понять захватывающую
жизненную драму иконы. Только теперь нам начинает открываться и ее радость,
потому что теперь, после всего того, что мы перетерпели, -- мы жить не можем
без этой радости. Мы почувствовали, наконец, как она глубоко выстрадана,
сколько видела икона многовековых терзаний души народной, сколько слез пepeд
нею пролито и как властно звучит ее ответ на эти слезы.
И вот теперь, после многих веков, хаос опять стучится в наши двери.
Опасность для России и для всего мира -- тем больше, что современный хаос
осложнен и даже как бы освящен культурой. Дикие орды, терзавшие Древнюю
Русь, -- печенеги, половцы и татары -- не думали о "культуре", а потому
руководствовались не принципами, а инстинктами. Они убивали, грабили и
истребляли другие народы, чтобы добыть себе пищу совершенно так же, как
коршун истребляет свою добычу: они осуществляли биологический закон наивно,
непосредственно, даже не подозревая, что над этим законом звериной жизни
есть какая-либо другая, высшая норма. Совершенно иное мы видим теперь в
стане наших врагов. Здесь биологизм сознательно возводится в принцип,
утверждается как то, что должно господствовать в мире. Всякое ограничение
права кровавой расправы с другими народами во имя какого-либо высшего
начала сознательно отметается как сентиментальность и ложь. Это -- уже
нечто большее, чем жизнь по образу звериному: здесь мы имеем прямое
поклонение этому образу, принципиальное подавление в себе человеколюбия и
жалости ради него. Торжество такого образа мыслей в мире сулит
человечеству нечто гораздо худшее, чем татарщина Это -- неслыханное от
начала мира порабощение духа -- озверение, возведенное в принцип и в
систему, отречение от всего того человечного, что доселе было и есть в
человеческой культуре. Окончательное торжество этого начала может повести
к поголовному истреблению целых народов, потому что другим народам
понадобятся их жизни. Этим измеряется значение той великой борьбы, которую
мы ведем. Речь идет не только о сохранении нашей целости и независимости, а
о спасении всего человеческого, что есть в человеке, о сохранении самого
смысла человеческой жизни против надвигающегося хаоса и бессмыслицы. Та
духовная борьба, которую нам придется еще выдержать, неизмеримо важнее и
труднее той вооруженной борьбы, которая теперь заставляет нас истекать
кровью. Человек не может оставаться только человеком: он должен или
подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя. В
настоящий исторический момент человечество стоит на перепутье. Оно должно
окончательно определиться в ту или другую сторону. Что же победит в нем --
культурный зоологизм или то "сердце милующее", которое горит любовью ко
всей твари ? Чем надлежит быть вселенной -- зверинцем или храмом?
Но не в одной этой покорности выражается психология человеческой души,
переживающей процесс откровения. Высшим обнаружением этой психологии
является, без сомнения, mom внутренний слух, которому дано слышать
неизреченное. Этот слух в нашей иконописи передается весьма различными
способами. Иногда это -- поворот головы евангелиста, оторвавшегося от
работы, к невидимому для него свету или гению-вдохновителю; поворот --
неполный, словно евангелист обращается к свету не взглядом, а слухом.
Иногда это даже не поворот, а поза человека, всецело углубленного в себя,
слушающего какой-то внутренний, неизвестно откуда исходящий голос, который
не может быть локализован в пространстве. Но всегда это прислушивание
изображается в иконописи как поворот к невидимому. Отсюда у евангелистов
это потустороннее выражение очей, которые не видят окружающего.
Самый свет, которым они освещены, получает, через сопоставление с их
фигурами, своеобразное символическое значение. Это радужное и полуденное
сияние, которое воспринимается не зрением апостолов, а как бы их внутренним
слухом, -- тем самым одухотворяется: это -- потусторонний, звучащий свет
солнечной мистики, преобразившейся в мистику светоносного Слова. Недаром
Слово в Евангелии Иоанна именуется светом, который во тьме светит.
В этом отнесении всех красок, составляющих красу творения, к
потустороннему смыслу вечного Слова заключается источник всей лирики нашей
иконописи и всей ее драмы.
Навстречу восходящему солнцу Евангелия поднимается вся та светлая
радость жизни, какая есть в человеке. При свете этих весенних лучей
окрыляется и получает благословение свыше самая человеческая любовь.
Иконописец не только знает этот чистый подъем земной любви, он воспевает
ему радостные гимны. Это -- не ночное соловьиное пение, а солнечный гимн
жаворонка с его подъемом в темно-синюю высь.
На пороге евангельского откровения, в самом преддверии Нового Завета,
помещается эта прославленная иконописцем святая, но тем не менее чисто
человеческая любовь Иоакима и Анны.6* В богородичных иконах с
житием мы находим вокруг главной иконы ряд маленьких изображений, где
воспроизводится ряд стадий этой любви. Особенно художественны эти
воспроизведения в замечательной иконе новгородского письма XVI века
"Введение во храм с житием" (в московской коллекции А. В. Морозова). Здесь
в первом изображении мы видим, как первосвященник изгоняет из храма
Иоакима и Анну за бесплодие. В последующих двух изображениях они оба
тоскуют порознь -- он в пустыне, а она в лесу: там птицы, вьющие гнезда на
древесных ветвях, напоминают ей то самое, о чем она печалится. Но это
одиночество в страдании в лесу, как и в пустыне, об-легчается видением
ангела-утешителя, возвещающего грядущую радость.